Повести «Невеста» литературоведы отводят особое место в творчестве А.П. Чехова, так как она завершает путь писателя в прозе и ее создание приходится уже на начало нового века. С одной стороны, дело в самой эпохе, надвигающемся некалендарном, по творческому определению А.А. Ахматовой, XX веке с иной системой культурных координат, открытиями в области психоанализа, философией космизма, теорией относительности. С другой стороны, эта повесть имеет открытый финал, который предполагает множественность интерпретаций и разговор с читателем за сценой действия. Подобное построение текста в чеховской практике уже было — например, сложная повесть «Степь», которую Д.Н. Медриш сравнил с лирической песней, обладающей неоконтуренной композицией, также имеет открытый финал [6, с. 76]. И дело здесь не столько в том, что русские писатели отличаются приверженностью к открытым финалам, сколько в возможности героя вырасти над самим собой и приподняться над действительностью. Именно последнее побудило ученого типологически сопоставить «Степь» и русскую лирическую песню. Архитектоника «Невесты» напоминает повесть конца 1880-х годов. Кроме того, главные герои обоих произведений отправляются в путешествие, за которым стоит определенная цель — учиться.
В начале XX века в московском религиозном обществе памяти Владимира Соловьева философ Е.Н. Трубецкой читал лекции о русской иконе, фаворском свете, русском фольклоре [10]. Одна из лекций была посвящена устройству русской сказки и главная идея выступления сводилась к необходимости для русского человека узнать «иное царство», преодолеть его, чтобы добыть сакральные знания [9, с. 22]. Для этого Иван-царевич обязательно должен что-то пожертвовать, например, часть своей плоти: «…съеденная икра по окончании пути неизменно возвращается ее обладателю и прирастает к его ноге: цена подъема в небеса — не человеческое мясо, а человеческая жертва. Пока эта жертва не принесена, птица всякий раз грозится опуститься, не долетев до цели…» [Там же, с. 22]. Конечно, потери восполняемы, но в этом акте жертвенности кроется самоотверженность, полная отдача себя. Итак, формула поиска «иного царства» одна из стержнеобразующих для русской волшебной сказки и доступно об этом рассказал художникам слова Серебряного века Е.Н. Трубецкой. Конечно, А.П. Чехов просто физически не мог присутствовать на этих лекциях, но ощущение новой эпохи с новыми революционными идеями, новокрестьянскими поисками Инонии, Китеж-града, футуристической концепцией нового человека выразилось в последней его повести.
Фольклорная формула поиска «иного царства» отвечает метафизическим настроениям Нади Шуминой, которая хочет вырваться из тесных и низких комнат дома бабушки и освободиться от замужества с мещанским прозябанием: «Прощай, город! И все вдруг припомнилось: и Андрей, и его отец, и новая квартира, и нагая дама с вазой; и все это уже не пугало, не тяготило, а было наивно, мелко и уходило все назад и назад» [13, с. 215]. Здесь стоит сказать несколько слов и об особенностях чеховского фольклоризма.
В советском литературоведении Чехову долгое время отказывали в присутствии фольклора в творчестве (в этом ряду были еще Бунин и Куприн [2]). Первой серьезной работой на эту тему по праву можно считать упомянутую статью Д.Н. Медриша, посвященную анализу «Степи», которая сопоставлялась в композиционном плане с лирической песней. После долгого молчания в литературоведении относительно темы «Чехов и фольклор» в 2000-е годы стали появляться статьи М.Ч. Ларионовой, которая также обратилась к латентным формам проявления фольклорной традиции в поэтике классика. В одной из последних своих статей, написанных в соавторстве с О.А. Шепелевой, она анализирует «Смерть чиновника» в контексте традиционной культуры и возводит мортальную символику рассказа к фольклорной эстетике (чихание воспринимается через особую систему запретов и мотивировок [5, с. 36]). В нашей статье, объектом которой выступает «Невеста», мы также будем исходить из внутренних форм фольклоризма, а не стилизаций или заимствований. В этом аспекте особое внимание обращает на себя язык художественного пространства, закрытые типы locus’a.
Повесть начинается лунным пейзажем, на семантическую напряженность которого в поэтике Чехова давно обратили внимание исследователи [8, 2004]. Точка зрения героя подвижна: дана картина столования в доме вечером, накрытый стол, бабушка в шелковом платье, а потом взгляд переносится далеко за пределы дома, в поле. Именно в поле, в открытом пространстве, протекает удивительная тайная жизнь: «Слышно было, как где-то далеко, очень далеко, должно быть, за городом, кричали лягушки. Чувствовался май, милый май! Дышалось глубоко и хотелось думать, что не здесь, а где-то под небом, над деревьями, далеко за городом, в полях и лесах, развернулась теперь своя весенняя жизнь, таинственная, прекрасная, богатая и святая, недоступная пониманию слабого, грешного человека. И хотелось почему-то плакать» [13, с. 202]. Такая чистая жизнь возникает в сакральном пространстве степи и в повести «Степь». Кроме того, исследователи также обратили внимание на символику сада, который имеет большое значение именно для Нади [4, 2011]. Во-первых, на языке фольклора, в мифо-ритуальном ключе, сад связан с женским началом, с девичеством (см. начало в былине о Волхе Всеславьевиче). Во-вторых, сад является одной из модификаций мировой оси, то есть центра мира: «По структуре сад соотносим с мировым деревом (он может воплощаться в мировом дереве, оно может быть его центром, пространственным и семантическим) и, следовательно, имеет трехчленную вертикальную организацию» [12, с. 123]. Для Нади Шуминой, находящейся в лиминальном состоянии (она невеста), сад выполняет в некотором роде и функции опоры в жизни, внутренней защиты. Девушка постоянно обращается к саду, смотрит на него в трудные минуты жизни: «В большое старое окно виден сад, дальние кусты густо цветущей сирени, сонной и вялой от холода; и туман, белый, густой, тихо подплывает к сирени, хочет закрыть ее. На дальних деревьях кричат сонные грачи. — Боже мой, отчего мне так тяжело!» [13, с. 206]. Пограничное состояние девушки обусловлено, с одной стороны, ее статусом невесты, она только готовится войти по-новому, в полную силу, в социальную жизнь; с другой стороны, здесь важна метафизика пространства, влияющего на героев.
Типы пространства играют далеко не последнюю роль в художественной лаборатории Чехова. М.Ч. Ларионова и В.В. Кондратьева, анализируя рассказ в «Родном углу» в фольклорном контексте, показывают судьбу Веры Кардиной в тесной связи с разными топосами, степи и усадьбы в степи. Однако в этом рассказе происходит сужение мира степи до «угла», но, как оказывается, и «угла» своего нет у героини, то есть личного пространства. Исследователи особо подчеркивают отчуждение своего пространства и примирение с чужим — для героини чужое становится своим. Но степь все-таки Верой не преодолевается, не происходит полной инициации (как с Егорушкой в «Степи»), так как девушка ее не преодолевает, «собственно традиционный переход через степь не произошел» [3, с. 152]. В «Невесте» свое также является во многом чужим, Наде кажется невыносимым пребывать в доме бабушки, в нанятом доме для жизни с будущим мужем, и девушка стремится в открытое пространство, хотя оно и не обозначено прямо. Лишь косвенные детали указывают на то, что Надя Шумина, в мифо-ритуальном понимании, совершает переход, когда мчится прочь из города в вагоне поезда: «Дождь стучал в окна вагона, было видно только зеленое поле, мелькали телеграфные столбы да птицы на проволоках, и радость вдруг перехватила ей дыхание: она вспомнила, что она едет на волю, едет учиться, а это всё равно, что когда-то очень давно называлось уходить в казачество» [13, с. 215]. Однако в поисках иной жизни, неизвестной жизни Надю сопровождают еще два героя, организующих систему «брачного дублера» в повести. Таковыми выступают Александр Тимофеевич, или попросту Саша и потенциальный жених Андрей Андреич.
При первом знакомстве с читателем Саша предстает блудным сыном (так его называет бабушка Нади), можно сказать, сиротой. В фольклоре такой герой почти всегда связан с «тем светом», так как он является существом пограничным, как дети, калеки, не живущие полной социальной жизнью (ср. с лермонтовскими героями: слепой мальчик в хате в Тамани, хромой Вернер и муж Веры [1]). Саша худ и не здоров на вид: «На нем был теперь застегнутый сюртук и поношенные парусинковые брюки, стоптанные внизу. И сорочка была неглаженая, и весь он имел какой-то несвежий вид. Очень худой, с большими глазами, с длинными худыми пальцами, бородатый, темный и все-таки красивый» [13, с. 203]. В нем есть что-то неполноценное, или, выражаясь языком фольклора, ему присуща неполнота формы. Этим качеством характеризуются герои, связанные с оборотностью мира, с потусторонностью [7]. С одной стороны, Саша работает в московской литографии, и, кажется, он социально устроен и даже имеет образование. С другой стороны, он одинок и болен, предчувствует свою смерть, живет бедно, в грязи: «Посидели в литографии, где было накурено и сильно, до духоты пахло тушью и красками; потом пошли в его комнату, где было накурено, наплевано; на столе возле остывшего самовара лежала разбитая тарелка с темной бумажкой, и на столе, и на полу было множество мертвых мух» [13, с. 216]. Теперь такое устройство жизни удручает, кажется провинциальным Наде, которая была сначала очарована романтическими революционными настроениями Саши, а потом захотела новой полнокровной жизни: «В мае после экзаменов она, здоровая, веселая, поехала домой и на пути остановилась в Москве, чтобы повидаться с Сашей. Он был всё такой же, как и прошлым летом: бородатый, со всклокоченной головой, всё в том же сюртуке и парусинковых брюках, всё с теми же большими, прекрасными глазами; но вид у него был нездоровый, замученный, он и постарел, и похудел, и всё покашливал. И почему-то показался он Наде серым, провинциальным» [13, с. 216].
Стоит отметить, что в черновых вариантах Саша показан более живым и гневно реагирующим на бездействие всех гостей и жильцов дома бабушки. Но Чехов снял в итоговой публикации этот революционный пафос и отправил девушку не на баррикады, а просто учиться, что во многом не устраивало критически настроенного В.В. Вересаева, увидевшего в Наде героиню нового типа. Однако сюжет этого произведения не так прост и прозрачен, и Чехов, видимо, не случайно отказался от прямолинейности характера и простых художественных решений относительно судьбы Нади, которая оказалась между двумя «ложными женихами».
Вторым героем, выполняющим функции «брачного дублера», выступает непосредственно Андрей, образ которого также амбивалентен. С одной стороны, он красив, здоров и молод, играет на скрипке. С другой стороны, он подозрительно молчалив, не разговорчив: «Перед вечером приходил Андрей Андреич и по обыкновению долго играл на скрипке. Вообще он был неразговорчив и любил скрипку, быть может, потому, что во время игры можно было молчать» [13, с. 208].
Как худоба, физическая неполнота, болезненность Саши указывают на его сопричастность иному пространству, так и молчаливость Андрея заставляет исследователя задуматься, потому что это качество, по фольклорным славянским представлениям, присуще героям потустороннего мира [7]. Однако Надя сама создала эту систему подложных женихов. В одном случае, с Андреем Андреевичем, создала своим страстным желанием выйти замуж: «Ей, Наде, было уже 23 года; с 16 лет она страстно мечтала о замужестве, и теперь наконец она была невестой Андрея Андреича…» [13, с. 202]. В другом случае она придумала себе любовь к Саше, которая больше походила на благодарность за освобождение из домашнего плена и возможность новой жизни. Но ни один из женихов не подходил ей и, кажется, важны не сами женихи и факт возможного замужества, а статус невесты, лиминальное состояние, позволяющее быть на перепутье.
Метафизика момента «переправы» как раз и заключается в свойствах неполноты форм, асимметрии, которыми наделены Саша и Андрей. Рубеж между мирами, по справедливому замечанию С.Ю. Неклюдова, отмечается «поворотом», «оборотом» [7]. Даже в том, как обращаются к Саше, не произнося отчества, в этой усеченности, сказывается неполнота. Именно такие люди сопровождают Надю, которая хочет выйти из этой системы «дублеров». И дело здесь не столько в том, что молодые люди ей не подходят или в своем городе и доме она не может обрести счастья, сколько во внутреннем поиске «иного царства» самой Нади.
Изменения постепенно начинают происходить в душе героини, которая и старый сад видит по-другому, не в мрачных тонах: «Надя пошла наверх и увидела ту же постель, те же окна с белыми, наивными занавесками, а в окнах тот же сад, залитый солнцем, веселый, шумный» [13, с. 218]. Не случайным кажется и открытый финал, который только подчеркивает метафизику момента: «Она пошла к себе наверх укладываться, а на другой день утром простилась со своими и, живая, веселая, покинула город — как полагала, навсегда» [13, с. 220]. Речь не идет о пути русской революции, политический подтекст здесь и не просматривается, хотя некоторые исследователи такой конец повести и связывают с неопределенностью в судьбе новой России [11, с. 141]. Путешествие «в никуда», как и письмо Ваньки «на деревню к дедушке», значимо в фольклорно-ритуальном контексте и дается Наде Шуминой на вырост. Может быть, она и вернется в свой город, на такое предположение нам дает право точка зрения автора, кроющаяся в словосочетании «как полагала» (как Надя полагала), но если это и так, то вернется уже другим человеком. Путешествие без адреса ей необходимо, чтобы вырваться из будничности, мещанства и прозябания, против которых выступал Саша.
Анализ произведения в разветвленном историко-культурном контексте с обращением к фольклорной эстетике позволяет с онтологических позиций посмотреть на образы главных героев. Образ Нади Шуминой раскрывается в неразрывной связи с фольклорными образами и архетипами, связанными с "брачным дублером", оборотностью мира и мифологемой пути. Фольклоризм Чехова носит латентный характер.
ЛИТЕРАТУРА
Галиева, М.А. Фольклоризм прозы М.Ю. Лермонтова: постановка вопроса. Повесть «Тамань» [Текст] / М.А. Галиева // Наука о человеке: гуманитарные исследования. – 2015. – № 22. – С. 15 – 20.
Емельянов, Л.И. К проблеме фольклоризма литературы [Текст] / Л.И. Емельянов // Методологические проблемы фольклористики. – Л.: Наука, 1978. – С. 171 – 197.
Кондратьева, В.В., Ларионова, М.Ч. Парадоксы художественного пространства в рассказе А.П. Чехова «В родном углу» [Текст] / В.В. Кондратьева, М.Ч. Ларионова // Известия Волгоградского государственного педагогического университета. – 2014. – № 7 (92). – С. 148 – 152.
Кошкина, Е.Е. Ароматы и запахи в новелле А.П. Чехова «Невеста» [Текст] / Е.Е. Кошкина // Культура и текст. – 2011. – № 12. С. 435 – 439.
Ларионова, М.Ч., Шепелева, О.А. Отчего умер Червяков? Традиционная культура в рассказе А. П. Чехова «Смерть чиновника» [Текст] / М.Ч. Ларионова, О.А. Шепелева // Известия Южного федерального университета. Филологические науки. – 2019. – № 1. – С. 36 – 41.
Медриш, Д.Н. Сюжетная ситуация в русской народной лирике и в произведениях А.П. Чехова [Текст] / Д.Н. Медриш // Славянские литературы и фольклор. Русский фольклор. – Л.: Наука, 1978. – Т. 18. – С. 73 – 95.
Неклюдов, С.Ю. Образы потустороннего мира в народных верованиях и традиционной словесности [Электронный ресурс] / С.Ю. Неклюдов // Портал Ruthenia.ru. URL: http://www.ruthenia.ru/folklore/neckludov8.htm (дата обращения: 17.07.2019).
Смирнов, В.А. Семантика «лунарного мифа» в чеховской прозе («Кривое зеркало», «Ионыч», «Дама с собачкой») [Текст] / В.А. Смирнов // Наш Чехов: Сборник статей и материалов. – Иваново: Иван. гос. ун-т, 2004. – С. 66 – 73.
Трубецкой, Е.Н. Подъем в «иное царство» и дальний путь в запредельное [Текст] / Е.Н. Трубецкой // «Иное царство» и его искатели в русской народной сказке. – М.: Тип. Боровинско-Волдайского Кустарного и Сельско-Хозяйств. Союзного Т-ва, 1922. – С. 17 – 24.
Трубецкой, Е.Н. Три очерка о русской иконе [Текст] / Е.Н. Трубецкой. – Новосибирск: Сибирь XXI век, 1991. – 112 с.
Федосова, Ю.В. Рассказ А.П. Чехова «Невеста» в системе реально-исторических и мифологических координат [Текст] / Ю.В. Федосова // Вестник Воронежского государственного университета. – 2008. – № 2. – С. 140 – 142.
Цивьян, Т. Verg. Georg. IV. 116 – 145: к мифологеме сада [Текст] / Т. Цивьян // Текст: Семантика и структура. – М.: Наука, 1983. – С. 147 – 152.
Чехов, А.П. Невеста [Текст] / А.П. Чехов // Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. – М.: Наука, 1977. – Т. 10. – С. 202 – 220.
Якимова, Л.П. Повесть А.П. Чехова «Невеста»: в диалоге с классикой [Текст] / Л.П. Якимова // Вестник Ульяновского государственного технического университета. – 2016. – № 3. – С. 9 – 18.